Неточные совпадения
При мне исправлял должность денщика линейский
казак. Велев ему выложить чемодан и отпустить извозчика, я стал звать хозяина —
молчат; стучу —
молчат… что это? Наконец из сеней выполз мальчик лет четырнадцати.
Редела тень. Восток алел.
Огонь казачий пламенел.
Пшеницу
казаки варили;
Драбанты у брегу Днепра
Коней расседланных поили.
Проснулся Карл. «Ого! пора!
Вставай, Мазепа. Рассветает».
Но гетман уж не спит давно.
Тоска, тоска его снедает;
В груди дыханье стеснено.
И
молча он коня седлает,
И скачет с беглым королем,
И страшно взор его сверкает,
С родным прощаясь рубежом.
Уж близок полдень. Жар пылает.
Как пахарь, битва отдыхает.
Кой-где гарцуют
казаки.
Равняясь, строятся полки.
Молчит музыка боевая.
На холмах пушки, присмирев,
Прервали свой голодный рев.
И се — равнину оглашая,
Далече грянуло ура:
Полки увидели Петра.
Стояла китайская фанзочка много лет в тиши, слушая только шум воды в ручье, и вдруг все кругом наполнилось песнями и веселым смехом. Китайцы вышли из фанзы, тоже развели небольшой огонек в стороне, сели на корточки и
молча стали смотреть на людей, так неожиданно пришедших и нарушивших их покой. Мало-помалу песни стрелков начали затихать.
Казаки и стрелки последний раз напились чаю и стали устраиваться на ночь.
К вечеру мы немного не дошли до перевала и остановились у предгорий Сихотэ-Алиня. На этот день на разведки я послал
казаков, а сам с Дерсу остался на биваке. Мы скоро поставили односкатную палатку, повесили над огнем чайник и стали ждать возвращения людей. Дерсу
молча курил трубку, а я делал записи в свой дневник.
Он не докончил фразы, встал и, махнув рукой,
молча пошел на бивак. Та м все уже было готово к выступлению;
казаки ждали только нашего возвращения.
Постоянный костюм капитана был форменный военный вицмундир. Курил он, и курил очень много, крепкий турецкий табак, который вместе с пенковой коротенькой трубочкой носил всегда с собой в бисерном кисете. Кисет этот вышила ему Настенька и, по желанию его, изобразила на одной стороне
казака, убивающего турка, а на другой — крепость Варну. Каждодневно, за полчаса да прихода Петра Михайлыча, капитан являлся, раскланивался с Настенькой, целовал у ней ручку и спрашивал о ее здоровье, а потом садился и
молчал.
Вскоре я тоже всеми силами стремился как можно чаще видеть хромую девочку, говорить с нею или
молча сидеть рядом, на лавочке у ворот, — с нею и
молчать было приятно. Была она чистенькая, точно птица пеночка, и прекрасно рассказывала о том, как живут
казаки на Дону; там она долго жила у дяди, машиниста маслобойни, потом отец ее, слесарь, переехал в Нижний.
Казак с великим усилием поднимал брови, но они вяло снова опускались. Ему было жарко, он расстегнул мундир и рубаху, обнажив шею. Женщина, спустив платок с головы на плечи, положила на стол крепкие белые руки, сцепив пальцы докрасна. Чем больше я смотрел на них, тем более он казался мне провинившимся сыном доброй матери; она что-то говорила ему ласково и укоризненно, а он
молчал смущенно, — нечем было ответить на заслуженные упреки.
Через несколько дней после того, как я поступил в мастерскую, мастер по хоругвям, донской
казак Капендюхин, красавец и силач, пришел пьяный и, крепко сцепив зубы, прищурив сладкие, бабьи глаза, начал
молча избивать всех железными кулаками. Невысокий и стройный, он метался по мастерской, словно кот в погребе среди крыс; растерявшиеся люди прятались от него по углам и оттуда кричали друг другу...
Маленький, медный
казак казался мне не человеком, а чем-то более значительным — сказочным существом, лучше и выше всех людей. Я не мог говорить с ним. Когда он спрашивал меня о чем-нибудь, я счастливо улыбался и
молчал смущенно. Я готов был ходить за ним
молча и покорно, как собака, только бы чаще видеть его, слышать, как он поет.
В другой раз Пугачев, пьяный, лежа в кибитке, во время бури сбился с дороги и въехал в оренбургские ворота. Часовые его окликали.
Казак Федулев, правивший лошадьми,
молча поворотил и успел ускакать. Федулев, недавно умерший, был один из
казаков, предавших самозванца в руки правительства.
Действительно, Лукашка быстрыми шагами, согнувшись, выбежал под окнами на двор и побежал к Ямке; только один Оленин и видел его. Выпив чапуры две чихиря, они выехали с Назаркой за станицу. Ночь была теплая, темная и тихая. Они ехали
молча, только слышались шаги коней. Лукашка запел было песню про
казака Мингаля, но, не допев первого стиха, затих и обратился к Назарке...
Было уже совсем темно, когда дядя Ерошка и трое
казаков с кордона, в бурках и с ружьями за плечами прошли вдоль по Тереку на место, назначенное для секрета. Назарка вовсе не хотел итти, но Лука крикнул на него, и они живо собрались. Пройдя
молча несколько шагов,
казаки свернули с канавы и по чуть заметной тропинке в камышах подошли к Тереку. У берега лежало толстое черное бревно, выкинутое водой, и камыш вокруг бревна был свежо примят.
Казаки ехали большею частию
молча.
Протащив тело несколько шагов,
казаки опустили ноги, которые, безжизненно вздрогнув, опустились, и, расступившись, постояли
молча несколько времени.
Оленин, выйдя за ним на крыльцо,
молча глядел в темное звездное небо по тому направлению, где блеснули выстрелы. В доме у хозяев были огни, слышались голоса. На дворе девки толпились у крыльца и окон, и перебегали из избушки в сени. Несколько
казаков выскочили из сеней и не выдержали, загикали, вторя окончанию песни и выстрелам дяди Ерошки.
Хотя Кирша был и запорожским
казаком, но понимал, однако ж, что нельзя было Юрию в одно и то же время мстить Шалонскому и быть мужем его дочери; а по сей-то самой причине он решился до времени
молчать, не упуская, впрочем, из виду главнейшей своей цели, то есть спасения Юрия от грозящей ему опасности.
Унылый пленник с этих пор
Один окрест аула бродит.
Заря на знойный небосклон
За днями новы дни возводит;
За ночью ночь вослед уходит;
Вотще свободы жаждет он.
Мелькнет ли серна меж кустами,
Проскачет ли во мгле сайгак, —
Он, вспыхнув, загремит цепями,
Он ждет, не крадется ль
казак,
Ночной аулов разоритель,
Рабов отважный избавитель.
Зовет… но все кругом
молчит;
Лишь волны плещутся бушуя,
И человека зверь почуя
В пустыню темную бежит.
Казалось, его задумчивость как облако тяготела над веселыми
казаками: они также
молчали; иногда вырывалось шутливое замечание, за ним появлялись три-четыре улыбки — и только! вдруг один из
казаков закричал: «стой, братцы! — кто это нам едет навстречу? слышите топот… видите пыль, там за изволоком!.. уж не наши ли это из села Красного?.. то-то, я думаю, была пожива, — не то, что мы, — чай, пальчики у них облизать, так сыт будешь…
Лёнька смотрел на него пытливо, дед моргал своими старческими глазами опросительно,
казак всё
молчал и наконец, высунув до половины язык, стал ловить им конец своего уса. Удачно кончив эту операцию, он втащил ус в рот, пожевал его, снова вытолкнул изо рта языком и наконец прервал молчание, уже ставшее томительным, лениво проговорив...
Между тем с Гусевым стало твориться что-то неладное. То он впадал в апатию и подолгу
молчал, то вдруг начинал бредить с открытыми глазами. Дважды Гусев уходил,
казаки догоняли его и силой приводили назад. Цынги я не боялся, потому что мы ели стебли подбела и черемуху, тифозных бактерий тоже не было в тайге, но от истощения люди могли обессилеть и свалиться с ног. Я заметил, что привалы делались все чаще и чаще.
Казаки не садились, а просто падали на землю и лежали подолгу, закрыв лицо руками.
—
Молчи, старина! — прикрикнул на него высокий венгерец. — Не скули, и без тебя тошно. Ты же ни больше, ни меньше виноват, чем вся твоя деревня. Какие же вы верные слуги нашего государя всемилостивейшего Франца-Иосифа, когда скрываете
казаков y себя в селении, изменяя своей родине и служа за гроши проклятым руссам!
Казаки окружили женщину. Она спокойно и доверчиво смотрела на них и
молча ушла к соседнему костру. Там
казаки усадили ее, дали краюху хлеба, густо осыпанного солью. Женщина с жадностью стала есть. Видимо, она была очень голодна.
Балашев оглядывался вокруг себя, ожидая приезда офицера из деревни. Русские
казаки и трубач и французские гусары
молча изредка глядели друг на друга.